Фильм Андрея Звягинцева «Левиафан» вызвал те забытые с 80-х годов страсти, которые порождали «Печальный детектив» Виктора Астафьева, «Дом на набережной» Юрия Трифонова, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова… Правда, тогда запретить и «не пущать» требовали партия и правительство, а сейчас к ним добавились православная общественность и вездесущие казаки, обвиняющие, как водится, «Левиафан» в поношении российской действительности. На этом фоне даже сдержанная реакция властей на мировое признание российского фильма, вошедшего в шорт-лист «Оскара», кажется приличнее, чем «глас народа». Как раз о народе и вспыхнули самые жаркие споры после рецензии Дмитрия Быкова («Новая газета», № 2). Ее автор подводит некоторые итоги этой полемики, не отвлекаясь на высказывания проплаченных «патриотов», назвавших фильм  «поганой клеветой» и «тухлой ложью».

Самая занятная вещь — перемещение самых бурных страстей из политической сферы в эстетическую. Я замечал это давно: когда самые флеймогонные обсуждения возникали не вокруг политических текстов, а вокруг рецензий — в том числе моих — на фильмы «Русалка» Анны Меликян, «Аватар» Дж. Кэмерона и «Анна Каренина» Тима Райта. Мне возразят, что фильмы эти задевали нечто в общественной жизни, но никакого отношения к русской жизни все они, включая «Русалку», не имели, а просто становились событиями за отсутствием других. «Левиафан» порождает такие страсти — вплоть до свежего требования депутата Милонова вернуть госфинансирование — именно потому, что эта рыба появилась на колоссальном безрыбье, что и позволило раздуть ее до размеров левиафана; и никто, включая автора этих строк, не станет спорить с тем, что «Левиафан» стал главным событием в отечественном кино за последний год, а то и за два.

Андрей Звягинцев на мою рецензию не то чтобы обиделся, но отозвался о ней глубоко недоброжелательно (в телебеседе с Ксенией Собчак): «Так политизировать, как это делает Быков, не совсем верно. Я читал его рецензию. И я не хочу ее обсуждать. Я вижу, что человек слеп. Он не видит совершенно очевидных вещей или смотрит как-то в другую сторону. Мы из разных миров…»

Читайте также:

Дмитрий БЫКОВ: Все давно сдохло, включая левиафана, — вот что самое страшное; но до этой констатации фильм Звягинцева, боюсь, недотягивает
Мы, видимо, действительно из разных миров, потому что никакой политизации в моей рецензии нет. Насчет слепоты в Colta.ru высказался Василий Корецкий: «Выясняется, что часть зрителей, прохладно принявших фильм, кажется, и вовсе не досмотрела его до финала (в частности, Дмитрий Быков, так и не понявший, что именно собирается строить на отобранной у героя земле злой градоначальник, — а ведь именно силуэт этого здания, а вовсе не ежедневные водка, мат и тоска, и является главным содержанием всего фильма!)».

Начнем с того, что из картины не следует этот, как кажется Корецкому, главный посыл. Больше того:

если допустить, что мэр отжимает домик у Николая, чтобы на его месте построить храм, — «Левиафан» лишается какого-либо смысла, какого-либо намека на достоверность. Почему епархии нужен именно этот участок земли, когда рядом стоит разрушенная церковь?
Почему постройка новой церкви, а не реставрация старой позволит больше украсть или вытащить из бюджета? Почему мэр лично так заинтересован в отжиме этого участка, что сам приезжает увидеться с Николаем и продемонстрировать ему свою победу? Алогичность этой конструкции — тут даже и воровство не просматривается, и прямой выгоды нет никому, включая главпопа, — настолько бросается в глаза, что и Юрий Гладильщиков в своей каннской рецензии («Форбс», 23 мая) пишет: «Мэру нужен его участок, чтобы построить там свое». Впрочем, Корецкий вообще отказывает критику в праве задавать вопросы касательно жизнеподобия: «Другие упреки Звягинцеву вызывают подозрения в том, что соцреализм неистребимо и навсегда поселился в голове российского зрителя всех поколений: тут неправдоподобность истории и нежизненность диалогов (надеемся, изобразительное искусство эти критики также оценивают исключительно в категориях «похоже/непохоже»)».

Автор передернул: живопись тут ни при чем, к ней сценарные требования вообще не предъявляются, если, конечно, художник не поместит в картину «Крестный ход в Курской губернии» шамана с бубном. С Бунюэлем, допустим, никто бы не стал спорить о сюжетной логике: сюрреализм есть сюрреализм. Но если ты снимаешь социальную драму, изволь подумать о соответствии реалиям, о внятности мотивировок, о связности фабулы. Иначе мы получаем тот же дискурс, который как раз для путинской России и характерен, о чем я и пишу: «Левиафан» в самом деле очень на нее похож. Все претензии отметаются по принципу «Вы не поняли», «Мы из разных миров». Русский мир, как известно, тоже не нуждается ни в законе, ни в праве, ни в элементарном смысле. У вас претензии к достоверности? Но мы снимаем притчу! Вас смущают детали? Но у нас фильм о маленьком человеке, любом, в любой точке мира! Будем, кстати, откровенны: будь «Левиафан» фильмом о любом маленьком человеке — не видать бы ему десятков наград и международного признания, и это справедливо: это первая за много лет русская картина, в которой есть пусть неполный, но эмоционально внятный образ нынешней реальности.

Следите за темой «Новой газеты». «Левиафан»: мировое признание =>
Ничего дурного в этой актуальности нет: искусство должно осмысливать современность, а не только решать собственные формальные задачи. И если у зрителя или критика возникают вопросы касательно достоверности либо логики, винить в этом можно только саму картину: значит, она не до такой степени захватила зрителя, чтобы все эти вопросы испарились к чертовой матери. У историков, искусствоведов и православных тьма претензий к «Андрею Рублеву», но все они зрителя волнуют в последнюю очередь. А если у тебя получился качественный, но сугубо головной продукт, будь готов к тому, что придется отвечать за недостатки в этих расчетах; «качественно, но не потрясает» — эта оценка встречается во многих отзывах, и я, увы, присоединяюсь к этим вполне авторитетным профессионалам. Если фильм ни на секунду не заставляет меня забыть, с каким расчетом он сделан, если метафизическая его глубина недостаточна, чтобы забыть о реалиях, а персонажи недостаточно живы, чтобы их полюбить, — тут ссылками на минимализм и особенность авторской манеры не отделаешься: проще уж с самого начала поставить себя выше любых толкований.

В «Левиафане» есть еще одна, скажем, особенность, чтобы не обижать создателей: они называют минимализмом лирическую туманность, умолчание на месте важнейшего сюжетного хода.
Надо в самом деле очень не любить героиню, чтобы не ответить на главный вопрос: с собой она покончила, пасынок ее убил или наймиты мэра подкрались? Последний вариант отметем — вряд ли ради церкви или гостиницы уголовник Шевелят пошел бы на убийство, дом-то он и так отжал; но с какой радости пасынку убивать мачеху ударом молотка по затылку, да еще в столь критический для отца момент? А если она покончила с собой, откуда у нее рана на затылке? Муж ударил? Кит нанес посмертное повреждение? Повредила голову при падении? Ведь от этого многое в картине зависит: кто Лилю-то убил? Но до Лили никому дела нет — у нас ведь притча.

И тут вырисовывается, пожалуй, самое печальное: до России во всех этих спорах о «Левиафане» тоже никому нет дела. О фильме не спорит никто: все поделились на предсказуемые группы. Между тем самое интересное — это как раз та самая Россия, которая бесит одних и священна для других: под нагромождением либеральных и православных штампов она давно уже не та, какой мы ее представляем. В фильме есть догадка о том, что Левиафан давно сдох; но кое-что живо, и это кое-что никому толком не известно. Наши споры — мимо главного, мы пилим опилки, пережевываем давно съеденное. Ни западники, ни славянофилы понятия не имеют о народе, из-за которого ломают копья; жизнь этого народа не отражена ни в одной из картин, вызывающих ожесточенную полемику, — ни в «Счастье моем» Лозницы, ни в «Юрьевом дне» Серебренникова, ни в «Соловье-разбойнике» Охлобыстина. Мы пикируемся, давно забыв предмет пикировки, — как и Николай в фильме любит Лилю, ничего о ней не зная и знать не желая. А ведь «Левиафан» — картина не только о гибели страны, олицетворяемой мертвым китом, но и о гибели вполне реальной женщины; да и «Двенадцать» Блока о том же. Но в «Двенадцати» хоть понятно, кто и за что ее убил. А русский Левиафан, главная русская проблема состоит не в несправедливости, зверстве или отсутствии законов, а в том, что даже лучшие вещи здесь делаются с похвальным презрением к действительности.

И вот этого, товарищи, я боюсь больше всего: после неизбежной победы нынешних противников режима культурный дискурс тоже поменяет хозяев и ситуация девяностых повторится, как в дурном сне. Звягинцев противоположен Михалкову — и симметричен ему; «Оскар» дополнит эту симметрию. Звягинцеву, как и Михалкову, противны претензии к смыслу и фактам — помню свои вопросы к сценарию «Цитадели» в «Новой» и ответы адептов Михалкова: «Притча! Сказка! Поэма!» И у Звягинцева есть сегодня столь же нерассуждающие защитники, как Елена, прости меня, Господи, Ямпольская; и в Новосибирске, на родине героя, уже хотят назвать его именем улицу…

Ужас русской жизни в том, что этой жизни не знает никто — а раскалываются из-за нее все; в этом бессмысленность всех расколов, но кто же вспомнит поруганную книгу Гоголя?! «Все эти славянисты и европисты, или же староверы и нововеры, или же восточники и западники, а что они в самом деле, не умею сказать, потому что покамест они мне кажутся только карикатуры на то, чем хотят быть, — все они говорят о двух разных сторонах одного и того же предмета, никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не перечат друг другу». Они его просто не знают, этого предмета, — вот и все; и полемика вокруг «Левиафана», спасибо фильму, с великолепной ясностью доказала неизменность и обреченность русского мира. Будет у нас другой Михалков, только и всего; а почтальон Тряпицын из фильма Кончаловского так же будет жить в своей нетронутой, никому не ведомой глубине и будет даже счастлив,пожалуй.

«Левиафан»: вот оно, твое государство...

Изначально я планировал сделать большое интервью с известным российским киноведом Кириллом Разлоговым, который на этой неделе приезжал в Рыбинск, чтобы обсудить с местными любителями кино «Левиафан» Андрея Звягинцева. Но, скажу честно, интервью бы получилось не из лучших: мне не очень хотелось обсуждать художественные достоинства фильма, которые, кстати сказать, неоспоримы, меня тянуло к разговору «за жизнь». Так что комментарий уважаемого специалиста я помещу в конце – вместе с комментарием еще одного человека, который, поверьте, знает, о чем говорит.
Да, небольшая оговорка: официально заявляю, что это кино я не смотрел, вся история мне приснилась, тысячам остальных «зрителей» – тоже.
«Козел, бл...дь!»
Кто-то увидел в «Левиафане» очередную вариацию библейской притчи об Иове (или мусульманском Айюбе, что в буквальном переводе значит – «удрученном, гонимом». А герой Алексея Серебрякова – именно удрученный, лучше не скажешь), кто-то – историю «маленького человека», которого перемалывает система. А я вот увидел многих своих ярославских знакомых. И увидел в первую очередь в образе мэра города Прибрежный. В фильме его сыграл Роман Мадянов.
Вчерашний бандит, каждое второе слово – мат, руки – какое там по локоть?! – по плечи в крови. Но это знают только те, кто с ним общается лично. А для избирателя он – крепкий хозяйственник, решающий вопросы, помогающий Церкви. Системный парень, одним словом.
А на лацкане дорогого пиджака этот системный парень носит значок одной широко известной партии. В Ярославле, например, многие политики тратят массу усилий на то, чтобы скрыть от народа свою к ней принадлежность. Вспомните хотя бы выборы в муниципалитет. Мэр Вадим Сергеевич – не скрывает, и это, пожалуй, единственное, в чем он честен.
Хотя постойте! Есть в «Левиафане» еще один эпизод, где мэр Прибрежного говорит чистую правду. Он (пьяный в дым) приехал к главному герою Николаю, чтобы потолковать с ним о сносе его дома:
– Козел, бл...дь! У тебя никаких прав никогда не было, нет и не будет!
Золотые слова, а главное – какие знакомые! Сколько раз мы их слышали от «государевых людей», ни с того ни с сего причисливших себя к элите и даже к аристократии! От большого начальника или от мелкого клерка, к которому пришли за пустяковой справкой, или от «уполномоченного» по чьим-нибудь правам...
«А что, разве у детей, которые умирали в деревне Мосейцево и мучились в рыбинской больнице, были какие-то права? Вот не знали!» – не эта ли фраза читалась в глазах некоторых ярославских чиновников и даже одной чиновницы, которая с ужасом обнаружила, что за соблюдение этих самых прав несет прямую ответственность?
– Как вас земля только носит, а?
Этот вопрос адвокат Дмитрий адресует мэру Прибрежного. Ответ очевиден: нормально носит, в штатном режиме, так сказать. И будет носить, куда ж она денется? Вот это – самое страшное в «Левиафане»: тупая безысходность, полная и окончательная.
Зачехлили парня
В кругах ярославской политической элиты уже давно прижился жаргонный термин «зачехлить», то есть любой ценой вывести человека из игры. Главного героя «Левиафана» как раз и решили зачехлить, а то слишком много выступает, сволочь, права качать пытается...
Как действует мэр Прибрежного? А действует он в лучших традициях российской политики – собирает силовиков и поручает им «решить вопрос», а то выборы через год, на фига нам эти сложности?
– Если меня не избирают, ничего у вас не будет: ни заграницы, ни домов твоих (мэр бросает взгляд в сторону начальника местной полиции), ни бабла...
В итоге жену Николая находят мертвой, а главному герою предъявляют обвинение в убийстве. И «уезжает» он по 105-й статье УК РФ на законные пятнадцать лет – к радости мэра и его подручных.
«Ну, убийство – это явный перебор», – сказал мне один знакомый силовик, которому эта история тоже приснилась. – «Там же этот Коля по пьяни болтает много, власть ругает, да? Вот и пришили бы ему спокойненько экстремизм, и руки бы марать не пришлось. Или, скажем, ствол бы ему подбросили, он же там бухой всю дорогу, не заметил бы ничего».
Другой товарищ, тоже посмотревший сон о «Левиафане», только усмехнулся:
– Автослесаря зачехлить – не велика премудрость. У нас мэра зачехлили, как ты помнишь... Вот это уровень! Какая разница, виноват он или нет? Главное, что зачехлили!
Товарищ, замечу, обременен депутатским мандатом, так что в вопросах «зачехления» разбирается.
Предать – это как стакан воды выпить, даже проще
Есть у Николая приятель – гаишник Паша. Хороший парень, но показания на друга дал, что называется, глазом не моргнув. Мог ли он жену свою убить? Ой, мог, да он же ей после того, как она ему изменила, регулярно убийством угрожал!
Его вынудили дать такие показания? Заплатили за них? Поддался влиянию жены, которая убеждала его в том, что Николай на убийство способен? Об этом история умалчивает. И от этого, честно говоря, еще страшнее – все происходит обыденно: пообедал – выпил чаю – предал. На десерт.
Когда Николая арестовали, Паша с женой решили взять под опеку его сына Ромку. И вот этот взбалмошный паренек разоблачает «друга» на раз-два:
– Это вы из-за денег, да? Ну, вам же деньги какие-то положены за усыновление...
Что тут скажешь... Пацан оказался сообразительнее отца и сразу понял, что ни одному слову этих людей верить не стоит. А ведь такие «друзья» в реальной жизни, к сожалению, сплошь и рядом. Это они при Сталине написали четыре миллиона доносов, не так ли?
Вот оно, твое государство...
Основная тема «Левиафана» – религиозная или, если угодно, религиозно-философская. Она требует отдельного исследования, которое, наверное, в скором времени появится. Я остановлюсь только на финале истории, потому что он бьет наповал.
Николай в тюрьме, дом его снесли, а в обновленной церкви города Прибрежного идет служба. Архиерей обращается к прихожанам:
– Не силой, а любовью, не хитростью, а премудростью Божьей, не злобой и ненавистью, а дерзновением совершались многочисленные победы над врагами веры и отечества!
А мэр добавляет:
– Наш Господь, сынок, он все видит.
Ты понял, Николай, кто ты есть? Ты – враг веры и отечества. А государственная машина, которая тебя перемолола, тот самый «Левиафан» из книги Томаса Гоббса, лежит себе на берегу в виде огромного скелета кита, и нет ему никакого дела ни до тебя, ни до сына твоего.
Вот оно, твое государство, Коля...